Биография и фото маэстро

Из книги "90. Владимир Минин. Звук на ладонях"

КОЗЕРОГ

Я родился 10 января 1929 года в Ленинграде. Конечно, в 30-е годы прошлого века о знаках зодиака и об их влиянии на судьбу человека уж точно ничего не знали в нашей семье и никогда не говорили. Тем не менее много позже я узнал, что я Козерог, и обнаружил удивительное совпадение черт моего характера с описанием этого знака. Как Козерог представляет собой медленно и упорно ползущую к вершине горы особь, так и моя жизнь представляет собой движение от одной цели к дру- гой. В отрочестве я более подчинялся старшим, чем мои сверстники, зато к зрелому возрасту неожиданно обрёл почти подростковые легкомыслие и бунтарский дух.

Мамы я лишился в пять, папы — в 13 лет. Бабушка меня крестила втайне от папы, представить это сейчас трудно, но так было. Значение бабушки в моей жизни я оценил много позже, будучи уже взрослым. А тогда было ощущение, что за тобой просто ухаживают: одели, накормили, спать уложили. Ну и ладно, вроде так должно быть. Отсутствие полноценной семьи привело к некой самонадеянности — мол, сам всё знаю, хотя, видит бог, я мало что знал. Я был довольно-таки легкомысленным ребенком, очень мало задумывающимся о том, о чём должен был бы думать отрок, будь у него мама и папа. А так один день был похож на другой, в общем — «день сурка». И только со временем начинаешь понимать, насколько ты был глуп и как стыдишься сегодня некоторых своих поступков...И начинаешь заниматься самовоспитанием и сам выбираешь себе книжных героев. Таким для меня стал Рахметов из романа Чернышевского «Что делать?» Как говорил Горький, «всем хорошим во мне я обязан книгам». Герои, которые преодолевали трудности жизни, становились моими кумирами, которым я хотел подражать, закаляя свою волю, характер, несгибаемость: персонажи Джека Лондона, Жан Вальжан из «Отверженных» В. Гюго, «Мцыри» — герой М. Ю. Лермонтова.

Таких две жизни за одну,
Но только полную тревог,
Я променял бы, если б мог.

Я помню себя подвижным мальчишкой: когда мы с бабушкой выходили гулять, я добегал до следующей улицы, а бабушка шла спокойно. Нетерпение, неумение долго сидеть на одном месте, видимо, привели меня к тому, что я очень полюбил коньки, лыжи, велосипед. Никогда не был ни в каких секциях, не стремился к рекордам, но всегда получал необыкновенное удовольствие от стремительного движения, от ветра в ушах.

В августе 1941 года хоровую школу во главе с незабвенным Палладием Андреевичем Богдановым — бывшим регентом придворной царской певческой капеллы, а ныне директором нашей школы — эвакуировали из Ленинграда на Вятку, в село Арбаж (Кировская область). Во время войны жизнь делилась на учёбу, кормёжку и развлечения. О систематических занятиях и речи быть не могло. Но вечерами при свете керосиновой лампы Палладий Андреевич, святой человек (!), разбирал с нами струнные квартеты Гайдна. Можете себе представить? Да-да, в школе вторым обязательным инструментом была скрипка или виолончель. И куда-то уходила война, уходил голод, и высунув язык, мы с усердием постигали классика. Лыжи в Арбаже были основным развлечением для мальчишек — азартным и страшным. Тогда в таёжных лесах скрывались дезертиры, и все боялись с ними повстречаться — каждый куст казался человеком, который на тебя обязательно нападёт. А кругом — луна, звёзды, блестящий снег! Просто космическое ощущение! Под покровом темноты, наперекор страху, ты совершаешь марш-бросок. Сладкий ужас и ощущение победы над собой! Бывало, поддашься какому-нибудь порыву, а потом сам себе удивляешься 1946 год. Я еду на зимние каникулы из Москвы в Ленинград. В соседнем вагоне мы играли в карты, и далеко за полночь, когда закончили рубиться в «дурака», я пошёл к себе. Дверь в тамбуре была заперта, а наружная дверь оказалась открыта. Я выхожу… Две ступеньки вниз, ногой на буфер, потом на следующий буфер, опять на ступеньку, а там, оказывается, открыта дверь. Ты рискуешь попасть под колёса, потому что поскользнись — и всё, тебя нет. Мне было 17 лет…

Подростковое легкомыслие порой не оставляет меня. Пронестись, «просвистеть», стремительное движение — форма моего существования и по сей день. Иногда мне кажется, что физическое развитие формировало и мой характер. Впрочем, всё может быть и наоборот.

МАЛЬЧИШКА ВОЙНЫ

В Арбаже в классе шестом или седьмом ввели предмет «военное дело». Весь класс разделили на отделения, командиром одного из которых назначили меня. Я был бойким, подвижным, но командовать другими не умел. Не то что «не умел» — это не то слово, а не мог позволить себе командовать другими, и, как бы извиняясь, говорил: «Нале-во...» Видели бы меня мои одноклассники лет эдак через девять-десять, когда в моём подчинении был военный ансамбль в составе хора, оркестра и балета — 75 человек. Уже много позже профессия сформировала во мне это «командирское» качество. Нужно иметь «крокодилову кожу», чтобы управлять коллективом.

Мы были вечно голодные... «Голод — это такое стыдное чувство, его не поймёт тот, кто не пережил. Это не просто „проголодался и хочется есть“, а это дикая потребность что-то жевать зубами, что-то твёрдое, ощутимое, чтобы дольше жевать, чтобы никто не видел, чтобы что-то было во рту, потому что ни думать, ни соображать нельзя» (Д. Гранин).

Нас кормили, но что это была за кормёжка! Утром — чай, 10 граммов тростникового сахара, 10 граммов масла и кусок хлеба. В обед на первое — капуста,плавающая в воде, на второе — капуста без воды. На ужин — то же, что и на завтрак. Засыпал с мечтой, чтобы была банка сметаны, которая бы никогда не кончалась! Или кулёк сахара. А просыпаясь, смотрел на своего соседа — если он спит, ждёшь, пока проснётся, чтобы немедленно сказать заветные слова: «Первый на горбушку». Почему? Потому, что горбушку можно было дольше жевать. И наконец — танцульки! По большим праздникам — обязательно какая-нибудь складчина с выпивкой. Да-да, 13–14-летние мальчишки выпивали самогон, который в деревне есть всегда. Слово «калории» мы, естественно, не слышали, но легче как-то становилось. Приходила и местная «интеллигенция» — дети сельских начальников. Девочки приносят самогон, а мы — хлеб, масло и сахар, которые откладывали от своих скудных пайков... Даже в войну не пропадают естественные мальчишеские инстинкты — поухаживать, победить в споре, доказать что-то всем, да и себе, в первую очередь. С улыбкой вспоминаю это время! Зима, на улице минус 42, а мы на спор: кто в одних трусах обежит школу? Или ещё: между печкой и стенкой 50 сантиметров, и нужно своей попой достать до потолка в этом пространстве, а! Ну и как? Становишься на четвереньки в этот промежуток и начинаешь карабкаться наверх. «Инженерная» мысль работала, а удовольствия сколько…

Но мысль о том, когда же кончится война и мы разобьём всех фашистов, не уходила. Мы никогда, ни секунды не сомневались в том, что Красная армия победит, только переживали очень, что всё не приходит наша победа и гибнут люди. Очень переживали. Казалось, что смерть ходила и рядом с нами, столь глубоким и сильным было чувство родственной близости с каждым, кто сражался на фронте.

Победу я встретил в Москве 16-летним подростком. Описать это невозможно! Никаких слов не хватит. Когда мы услышали Левитана (а услышали после полуночи, 9-го мая), мы помчались на Красную площадь, а там… Что там творилось! Это половодье чувств: люди плачут, радуются, смеются, целуются, военных качают... Радость была безмерной.…Мы купили портвейна и пошли праздновать.

НАЧАЛО

Я считаю себя счастливчиком. Судите сами. Моя жизнь в профессии на первый взгляд кажется цепью случайностей. Пошёл я в первый класс в обычную среднюю школу, но учительница пения там — выпускница Смольного института благородных девиц — оказалась чуткой душой и трепетно относилась к делу. Каким-то чудом она разглядела во мне музыкальные способности и направила на конкурс, который объявил А. В. Свешников, набирая мальчиков в детскую хоровую школу при Ленинградской капелле. Совершенно неожиданно из трёхсот мальчишек выбирают тридцать, в том числе и меня.

Я хорошо помню, как мы исполняли с хором капеллы два произведения — «Дубинушка» П. Чеснокова и «Колёса, бегите» И. Дунаевского. Не только звучание хора было изумительным, но и переживания, которые испытывал я сам. Я умирал, млея от восторга, звучание завораживало меня! В 1938-м случается страшное: арестовывают папу. Меня должны тут же отчислить как сына врага народа, но не отчислили. Случайность? Не знаю… Началась война. На фронт мне не попасть, но тем не менее я посылаю заявление в Мурманск о приёме в школу юнг. Получаю ответ: «Приём в школу юнг окончен». Судьба, видимо, была безжалостной: «А-а-а, ты хочешь наперекор? Нет, парень! Сиди там, где тебе предначертано». Забегая вперёд, скажу, что как музыканту мне посчастливилось: я вы́ носил и осуществил свою художественную идею, которая оказалась жизнеспособной.

Мой характер, с одной стороны, сформирован наследственными чертами по папиной линии — настойчивость, работоспособность, целеустремлённость, а с другой стороны — самой жизнью, а главное, профессией. Хороший ли у меня характер? Лёгкий? Думаю, об этом лучше спросить у других. Может быть, я жёсткий? Да — с ленивыми. Ибо я требую такого же отношения к делу, какому учили меня, — отдаваться ему целиком, без остатка. Получив вынужденно самостоятельность в раннем детстве, я шёл по жизни сам, не спрашивая ни у кого советов. Что-то находил в книжках, что-то наблюдал. Самостоятельность привела меня, увы, к бескомпромиссности. Чаще это касалось взаимоотношений и жизнь мне попортило изрядно. В более позднем возрасте я стал, как сейчас говорят, более договороспособным, но в профессии я остался прежним — сцена не прощает уступок, соглашательства и компромисса. Его моментально заметят и зрители, и артисты.

«А сам ты что можешь?» — задавался я вопросом в начале профессионального пути. Если пришёл в искусство, этот вопрос необходимо себе задавать. Для творческих людей главное — есть ли в тебе дар божий или нет, умеешь ты увлечь своих коллег или нет?

А всё остальное, честное слово, ерунда. В 22 года я возглавил ансамбль песни и пляски Северной группы советских войск в Польше и на одном из первых своих концертов увидел огромнейшую афишу: «Художественный руководитель Владимир Минин». Сердце, конечно, замерло от восторга! Когда раздались аплодисменты после исполнения ансамблем под моим руководством оратории «Александр Матросов» композитора В. Сорокина, я понял, что это «моя» профессия. Но слава богу, у меня хватило ума сказать себе: «Ты только наследник того, что было создано до тебя. Дорожи этим, сохраняй и приумножай»!

Неизбежные конфликты с чиновниками, связанные с работой, особенно в советские времена,— моя война «снаружи». Боже мой! Какие это были баталии, многоходовые операции, ухищрения, поражения, депрессии... Иногда глупость наших законов и чинуш, их исполняющих, доводила меня до белого каления: тогда я шёл напролом, иногда манкировал. Михаил Андреевич Суслов, главный идеолог коммунистической партии Советского Союза, «серый кардинал» времён Л. И. Брежнева, сказал, что церковную музыку петь нельзя. Я был в бешенстве: «Кто тебе позволил, сошке, запретить целый пласт национальной культуры?!» 

Позвонил директору фирмы «Мелодия» В. В. Сухорадо и заместителю министра культуры В. Ф. Кухарскому. Первому сказал: «Хорошо бы выпустить «Литургию святого Иоанна Златоуста» Рахманинова». — «А разрешение получишь?» — «Постараюсь».

Звоню Кухарскому: «Василий Феодосьевич, хорошо бы выпустить Рахманинова». Он говорит: «Я на свой страх и риск не замечу этого». Вот так в 1983 году впервые в Советском Союзе была выпущена виниловая пластинка «Семь хоров Сергея Рахманинова, опус 31», а на самом деле — фрагменты «Литургии Святого Иоанна Златоуста». Одному из первых мне удалось включить в концертные программы «не рекомендованные к исполнению» духовные хоровые сочинения П. Чайковского, А. Гречанинова, П. Чеснокова и других русских композиторов.

Вспоминая это, я думаю: «Какое же счастье, что сегодня государство не вмешивается в наш репертуар!» Я безгранично признателен замечательным и смелым подвижникам, благодаря которым люди услышали эту музыку.

Но и сейчас на моём пути встречаются облечённые властью, но не равнодушные, талантливые личности, которые понимают уязвимость, незащищённость художника и всемерно им помогают. Особенно тёплое чувство я испытываю к Валентине Ивановне Матвиенко, которая, несмотря на свою огромную занятость (я познакомился с ней, когда она была заместителем Председателя Правительства Российской Федерации), всемерно способствовала решению крайне важных вопросов деятельности Хора. Её внимание и сегодня на посту Председателя Совета Федерации России не ослабевает. Вы же знаете, дорогой читатель, что у нас принято всегда ругать и быть недовольным начальством…

Во многих случаях это наверняка справедливо, но не в нашем. Мы перешли из Росконцерта, прекратившего своё существование, в Департамент культуры города Москвы в 1998 году и стали «муниципальным» коллективом. Но ничего, кроме благодарности в адрес Департамента, я сказать не могу! Спасибо, Александр Владимирович Кибовский, что благодаря вашим усилиям мы спустя 15 лет борьбы (!), наконец, обрели свой дом! У меня нет никакого душевного дискомфорта из-за того, что я, будучи руководителем государственного хора, имею некоторые разногласия с этим самым государством. Во-первых, служить Родине (что я и делаю) вовсе не означает полностью соглашаться с тем, что в ней происходит. Пожалуй, наоборот. Чем больше я её люблю, тем больше желаю ей совершенства, тем активней стараюсь этому способствовать. Это первое.

Второе. Есть внутренний камертон. Собственные ограничения. Самоцензура, если хотите. Но она носит скорее эстетический характер. Ты как руководитель художественного организма сам должен понимать и определять, что и как должно звучать со сцены. Условно говоря, «золотой петушок», который готов тебя клюнуть в любую минуту, должен сидеть на спице внутри тебя самого! Есть естественное развитие искусства, я называю это «столбовой дорогой». Но со временем средства исчерпываются, и тогда творцы ищут новые тропинки.

Это справедливо и по отношению к музыке. Именно таким образом появилась в ХХ веке алеаторика, серийная техника, сонористика. Я думаю, все эти ответвления со временем заходят в тупик и сворачивают снова на магистральную дорогу, обогащая средства

выразительности этого главного пути. На мой взгляд, как самостоятельные формы они не выдерживают испытания временем и не очень востребованы слушателями, ведь публика, как известно, «голосует ногами». Зритель всегда чувствует, искренен ты или нет. Другой вопрос в том, что академическое искусство требует хотя бы минимальной подготовки.

СОПРОТИВЛЕНИЕ МАТЕРИАЛА

По своей природе я человек азартный и, стало быть, рисковый.

Так случилось, что по окончании аспирантуры, в 1958 году, Свешников предложил мне поехать в Молдавию и возглавить хоровую капеллу «Дойна». Я с радостью согласился и, надо сказать, с огромным увлечением проработал там пять лет. И всё было бы замечательно, если бы моя помощница, для которой я был «понаехавший» и которая, может быть, сама мечтала об этой должности, не стала плести интриги против меня. С помощью Союза композиторов Молдавии она организовала в прессе против меня довольно злобную кампанию — ​«не тот репертуар, мало местных композиторов», а надо сказать, что в репертуар капеллы я брал произведения талантливые, а таковых, как известно, меньше. Невзирая на хорошее ко мне отношение руководства Министерства культуры Молдавии и на присвоение мне звания «Заслуженный деятель искусств МССР» и ордена Трудового Красного Знамени, я решил уехать. Отказ от борьбы? Нет. Трезвое понимание ситуации и невозможности противостоять.

Я принял предложение ректора Новосибирской консерватории А. Н. Котляревского возглавить кафедру хорового дирижирования.

Что это была за жизнь! Никаких интриг! Твори, выдумывай, пробуй! И я выдумывал. Основой экспериментов был студенческий хор. Глаза певцов горели! Одним словом, сладкий вкус вольнодумства был необыкновенно упоителен.

Но тут подвернулось искушение: в 1965 году мне предложили возглавить Ленинградскую капеллу им. Глинки. Ну кто ж устоит перед таким соблазном? Не устоял и я. Летел на крыльях, вдохновлённый успехом с новосибирским студенческим хором, представляя, что в капелле сверну горы!

Не тут-то было...

Капелле ещё с царских времен было присуще несколько холодноватое, сдержанно-академическое звучание, которого требовала церковная служба. Оно играло главенствующую роль даже при исполнении сочинений советских композиторов.

Мне хотелось привнести в сложившуюся исполнительскую эстетику коллектива что-то своё, более эмоциональное, чувственное... Но моя художественная идея у большинства артистов встретила жёсткое сопротивление.

Одним словом, консерватизм победил. Я признал своё поражение, подал в отставку и уехал в Москву. В Москве пришлось туго. Свешников к себе не взял, Минкульт предложил ехать в Одесскую консерваторию. Приютил меня (другого слова не могу подобрать) «старый» товарищ, с которым учились вместе и в хоровой школе, и в консерватории — ​Александр Александрович Юрлов. Мир праху твоему, Саша, и низкий поклон...

Он, будучи заведующим кафедрой хорового дирижирования Гнесинского института, пригласил меня туда преподавателем. Так что не одни удары преподносила мне судьба, делала она и подарки. Через три года, в 1967 году, благодаря помощи Юрлова я стал ректором. О хоре я тогда даже помыслить не мог — ​он вызывал у меня оскомину. Я был руководителем хорового класса, наблюдал за работой дипломников. Иногда удивлял студентов какими-нибудь «открытиями», но о собственном хоре думать не хотел.

И вот тут-то искуситель, устроившись на плече, зашептал на ушко: «Ректор, создай собственный камерный хор... ты работал в «казённых» коллективах, в которые приходил... начни с чистого листа... реализуй себя...»

Я решился. И оказалось, что вся моя предшествующая жизнь была приготовлением к созданию собственного хора.

Началось с того, что я услышал выступление небольшого студенческого ансамбля, который ездил на заработки. Проще говоря, «на халтуру». Мне понравилось, как они поют, и я предложил попробовать сделать настоящий камерный хор. Собралось, наверное, человек 25.

Студенческому хору особенно необходим интерес к тому, чем они занимаются. И я предложил им то, чего не было ни у кого. Например, музыку Сергея Слонимского, старинные рукописи, расшифрованные М. В. Бражниковым. Я ощущал, что нашёл ту манеру исполнения, при которой каждому из сидящих в зале казалось, что я обращаюсь именно к нему, его душе, его чувствам. Особенно на фоне огромного количества «железобетонной» музыки. Это окрылило и меня.

Правда, работа ректора занимала основное время, но ректором оставалось мне быть недолго.

Ректор не имеет права влюбиться… в студентку, а я в то время ухаживал за солисткой хора Наташей Герасимовой. Это неважно, что ты потом на ней женишься. Короче — ​«аморалка», выносят партийный выговор. К чести Ю. Мелентьева (министра культуры РСФСР), он попросил меня написать заявление, чтобы перевести с поста ректора на должность главного дирижёра хора Свешникова, который дал на это согласие. Потом, правда, стал потихоньку меня «выживать»…

Я ушёл по собственному желанию и стал заниматься только своим хором. Это был 1972 год. 

Камерный хор студентов института имени Гнесиных через полтора года с помощью Г. В. Свиридова стал профессиональным коллективом — ​Московским камерным хором.

История была такова.

Нам предложили выступить в малом зале Московской консерватории, и я пригласил на концерт Г. В. Свиридова (с ним я познакомился в 1956 году во время премьерной подготовки поэмы «Памяти Сергея Есенина»). Среди прочих сочинений хор исполнил и произведение Свиридова «Ты запой мне ту песню», в котором я изменил фразировку автора. Ему это понравилось, и в нашей беседе за «рюмкой чая» возникла идея — ​быть хору профессиональным.

Георгий Васильевич позвонил В. Ф. Кухарскому (заместителю министра культуры СССР Е. А. Фурцевой), а дальше — ​дело техники. 30 декабря 1973 года меня пригласил директор Росконцерта Ю. Л. Юровский и дал ночь на составление штатного расписания и сметы...

Новый 1974 год Хор встречал в статусе профессионального!

Каким же весомым в то время было мнение большого художника!

Вечная память и благодарность великому русскому творцу за тридцатилетнюю творческую дружбу...

ИДЕАЛЬНЫЙ ХОР

«…Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять сколько-нибудь развязности, какая у Балтазара Балтазарыча, да, пожалуй, прибавить к этому ещё дородности Ивана Павловича…» (Н. В. Гоголь «Женитьба»).

Так и идеальный хор. Если бы все певцы обладали бы красивыми голосами, мастерски владели техникой пения, были бы музыкально и эстетически образованны и умирали бы от счастья музицировать — ​был бы хор, который сложился в моей голове. Понимая всю утопичность собственных воззрений, я всё равно стремился к идеалу и высоко ставил планку, в первую очередь, для самого себя.

Сколько раз от отчаяния мне хотелось бросить свой хор, потому что певцам, которых в консерватории учат быть солистами, трудно постигать профессию хорового артиста, где свободы значительно меньше, где свой голос иногда нужно чуть «прижать», слушать соседа и смотреть всё время на дирижёра! Но без хороших голосов я свой хор не представляю и горжусь тем, что из нашего коллектива выходили солисты, которые поют сейчас в оперных театрах мира.

Развитие хорового искусства в России в огромной степени определил знаменный распев — ​преемник византийского мелоса. Своего апогея знаменный распев достиг в культовой музыке Рахманинова, Чайковского и Танеева.

Между первым исполнением «Литургии святого Иоанна Златоуста» Рахманинова в 70-е годы прошлого века и исполнением её же 4 апреля 2018 года в Концертном зале имени Чайковского — ​пропасть!

За эти сорок лет происходило глубинное постижение смысла того же нотного текста.

Бруно Вальтер, выдающийся немецкий дирижёр ХХ века, говорил: «В 20 лет был Я и Моцарт, в 40 — ​были МЫ, а в 60 — ​Моцарт и я». Подписываюсь под каждым словом.

Иногда журналисты спрашивают: «Зачем нужен дирижёр?». Я почти никогда не отвечаю на некоторую наивность вопроса и не вдаюсь в детали — ​какой смысл? Но об одной тонкости этой профессии скажу.

Шаляпин как-то признался, что в нём живут два Шаляпина: один поёт, другой контролирует. В каждом дирижёре должны жить два дирижёра, и я не являюсь исключением.

Трудно ли? Не знаю. Осознание такого своеобразного дуализма приходит с опытом; когда наполнение концерта эмоционально начинается почти с первых же фраз, чувство меня захватывает, несёт, но контроль при этом не ослабевает, напротив, становится острее, потому что это же чувство овладевает артистами и могут появиться неточности, которые я тут же должен жестом показать, а они тут же исправить.

Форма произведения созидается на концертах. Оно проживает свою сценическую жизнь. Одно дело — ​внутреннее композиторское слышание, а другое — ​реальное его звучание на сцене. Например, артикуляция в сознании композитора иногда превосходит исполнительские возможности певцов. Тем не менее ты должен сохранить характер, энергию музыки, донести смысл до слушателя, а темп может быть чуть сдержанней.

...Работа дирижёра с хором строится на фундаменте общечеловеческой культуры артистов и их любви к делу. Помню в камерном оркестре Саулюса Сондецкиса был концертмейстер, которого он хотел выгнать, но не выгонял. Я спросил его как-то: «Почему?». «Он музыкант, которого заменить очень трудно»,— ​был ответ. Мы как-то столкнулись с этим концертмейстером за кулисами, и он воскликнул: «Как же мы сегодня сыграли!» Для него эти два часа были смыслом жизни.

Работу художественного руководителя можно сравнить с тем, что делает садовник: здесь прививка, здесь окучивание, здесь рыхление, здесь отсекание какой-то засохшей ветки... И всё для того, чтобы дерево плодоносило.

Художественный руководитель должен любить свой коллектив целиком, даже если у него есть свои предпочтения. В конце концов, на сцене именно артисты овеществляют твои художественные намерения. И если им это удаётся, можно прощать многое.
Сегодня. А завтра — ​всё сначала.

Концерты бывают и провальными. Были ли они у меня? Конечно же, были. Природа их весьма и весьма разнообразна. Провальность, в первую очередь, — ​это моя оценка прошедшего концерта, даже если публика устраивает овацию. Поначалу было отчаяние, самоедство, чувство вины. Постепенно пришло трезвое осмысление своих промахов, беспощадная их оценка и понимание того, что́ нужно делать в будущем.

В общем, неприятностей в моей профессии на 99 рублей, удовольствия — ​на рубль. Но зато этот рубль золотой!

Если кто-нибудь скажет вам, что он знает, что такое хор,— ​не верьте ему. Этого не знает никто. Иногда дирижёру кажется, что партитура будет очень трудна для выучки, хор же щёлкает её, как семечки, и наоборот: то, что кажется лёгким, преодолевается с трудом. Почему хор поёт сегодня чисто и активно, а завтра — ​фальшиво и вяло? Конечно, «умники» скажут: «человеческий фактор», да и я понимаю, что «резус положительный»… Только это не отвечает на вопрос «почему?».

Итак, премьера… Премьера произведения советского композитора. Это ответственность не только перед автором — ​он доверяет тебе своё новорожденное чадо. И не только перед публикой — ​от тебя во многом зависит приятие или неприятие сочинения. Это нечто большее. От тебя зависит, какую роль сыграет это сочинение в развитии российской музыкальной культуры. Именно в развитии! Вспомните скрипичный концерт П. И. Чайковского. Знаменитый Р. Ауэр отказался от его премьеры, ссылаясь на его трудность, а сегодня ученики музыкального училища играют его. Или такой же пример с Первым фортепианным концертом того же автора. Н. Рубинштейн не согласился исполнять его, раскритиковав и его музыку, и его технические трудности. Премьеру сыграл другой выдающийся музыкант, Ганс фон Бюлов.

В хоре премьера — ​это всегда нервозность. Вещь ещё не «впета», музыка ещё недостаточно «улеглась», и «выезжаем на нерве». От твоего выступления, отдачи зависит дальнейшая судьба сочинения. Ответственность — ​невероятная! И если всё сложилось — ​у сочинения будет своя жизнь, и музыка уложится, и «впетость» появится, но, увы, не будет того, что называется «как ждёт любовник молодой минуты первого свиданья» (из пушкинских черновиков «К Чаадаеву»).

1979 год, 180 лет со дня рождения Пушкина, премьера «Пушкинского венка» Свиридова. Что преподнесёт Георгий Васильевич?

Огромный успех, овации и жизнь произведения, которая длится по сей день!

Времена изменились, классическое искусство почти не появляется на федеральных каналах. Но премьера замечательного, на мой взгляд, сочинения Э. Артемьева «Девять шагов к Преображению», любезно посвящённая автором моей немалой дате и вызвавшая огромный интерес у средств массовой информации, а также овации в октябре 2018 года свидетельствуют о том, что публика истосковалась по талантливому, умному и философскому с ней разговору.

Мне бы не хотелось выглядеть эпигоном, поэтому чтобы представлять себе, что такое премьера, я отсылаю вас, уважаемые читатели, к талантливо написанному очерку Карела Чапека «Как делается спектакль».

ОЧЕЙ ОЧАРОВАНЬЕ...

Эта глава мне далась особенно трудно. Не больно я разговорчив, тем паче о личном. Но эта сторона жизни такая важная, а может, и главная, необходимая для творчества, что я всё-таки решил её написать.

Женщины, которых мне выпало счастье любить… Именно счастье, потому что влюблённость, любовь и даже болезненные расставания — ​или опустошают тебя и делают циником, или развивают для новых чувств, более зрелых, которыми дорожишь особенно.

В этом смысле я счастливый человек.

Почти всё в своей жизни я познавал эмпирическим путем, отношения с противоположным полом особенно. Спросить не у кого, а даже если и было у кого, так разве кто-нибудь слушает взрослых? Никогда: только собственный опыт учит, и то — ​не всех и не всегда.

Но «сын ошибок трудных» давал ни с чем не сравнимую высоту чувств, страстей, и все мои переживания обогащали меня как музыканта.

Я совершенно счастлив, что у меня есть Володя и Марина, которых подарила мне моя первая жена Лиля. Мало что понимает в жизни 22-летний парень, когда у него появляются дети. Но сегодня они — ​мои любимые друзья! Любящие, заботливые, ироничные и очень внимательные.

Не очень юным я влюбился... в голос, сверкающий всеми оттенками серебра — ​от глухого тона с патиной до изысканного блеска. Это была Наталья Герасимова — ​солистка нашего хора, с которой мы прожили почти 18 лет. Сейчас она народная артистка России и работает у нас педагогом по вокалу.

Но уж никак не мог предположить, что когда мне будет 63 года, когда уже будут внуки, в мою жизнь ворвётся такая любовь! Это, казалось, бывает только в кино и в юности...

У нас было состояние беспрестанной влюблённости, я переходил на «вы», а Светлана Николаевна всегда отвечала: «Ах, не доводите меня, пожалуйста, до слёз!». Доброта была доминантой моего отношения к ней, а она хотела навсегда остаться Женщиной, за которой я ухаживаю.

Бог отвёл нам 10 лет счастья и забрал её от меня стремительно — ​всего за четыре месяца…

О, как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней...
Сияй, сияй, прощальный свет
Любви последней, зари вечерней!

…Постепенно я привык к одиночеству, но эта привычка не называется полноценной жизнью. Полноценной она становится, когда ты на сцене или репетиции. Полноценная жизнь — ​когда к тебе приезжают дети, внучки или правнуки!

Я не чувствую себя анахоретом.

Оглядываясь на свою сценическую жизнь, иногда даже не верю, какими щедротами наградил меня Всевышний, позволив разделять сцену с фигурами мирового уровня: И. Архиповой, Е. Образцовой, М. Касрашвили, Е. Нестеренко, З. Соткилавой, М. Гулегиной, П. Бурчуладзе, Н. Крастевой. В. Джиоевой и др.

Быть первым исполнителем в России произведений Д. Шостаковича, Г. Свиридова, В. Гаврилина, В. Рубина, Э. Артемьева, Ю. Шерлинга, В. Дашкевича — ​это дорогого стоит…

И какую же школу получил мой Хор, выступая с Е. Светлановым, В. Федосеевым. С. Сондецкисом, В. Гергиевым, М. Плетнёвым!

На сцене я встретился и с И. Д. Кобзоном. В 90-е годы хор и Иосиф Кобзон по просьбе японского агентства записали песню «Журавли». Сколько было концертов, гастрольных туров, встреч... Как он мгновенно откликнулся, когда заболела моя жена, — ​не забуду никогда, как он помогал нашему Хору обрести свой дом, получить грант...

Я не встречал людей с таким бескрайним сердцем. Светлая ему память.

Я крайне редко обращаюсь к людям на «ты». Для меня это высшая степень доверия. Таких считанные единицы. Елена Васильевна Образцова, незабвенная Леночка...

В самом начале жизни Хора захотелось блеснуть репертуарным изыском, и появилась «Маленькая торжественная месса» Россини. Но надо же кому-то петь роскошную партию меццо-сопрано, и я ей позвонил, не будучи с ней знакомым. Она с радостью согласилась, не оговаривая никаких (!) предварительных условий. Сопрано — ​Наталья Герасимова, тенор — ​Г. Григорян, бас — ​Е. Нестеренко.

Премьера в Большом зале Московской консерватории в 1979 году стала событием в музыкальной жизни страны! До этого месса не исполнялась в России почти 100 лет!

Такого биения эмоций между мною, Образцовой и хором не было никогда, это было потрясение, которого я никогда больше не испытывал!

Когда после всех своих странствий я вернулся в Москву и небо казалось с овчинку, именно Елена Васильевна познакомила меня с владыкой Антонием, который оказал такую духовную поддержку, что я храню её в своей душе по сей день. Как и память об этой выдающейся Женщине.

Владимира Емельяновича Захарова — ​многолетнего директора Большого зала консерватории — ​я называю Володечка и счастлив, что могу это произносить.

Я бесконечно рад, что Московскую государственную филармонию возглавляет Алексей Алексеевич Шалашов — ​музыкант, понимающий наши трудности и способствующий нашим радостным минутам. Я благодарен не только за отношение ко мне и нашему хору, но и за поддержку многих молодых дарований, которые появились на афишах Московской филармонии.

Ну вот, дорогие друзья, я стоял к вам лицом, пока вы читали этот буклет.
Снова пришло время повернуться к вам спиной.
Но лишь для того, чтобы снова зазвучал Хор.

С уважением и благодарностью,
Ваш Владимир Минин